воскресенье, 30 августа 2009
Не баловался никогда такими вещами, а тут решил попробовать.
Открыл папку "Города" (есть у меня такая, используется для сеансов пускания слюней в тяжкие минуты накатывания охоты к перемене мест), поставил режим слайд-шоу и...провалился. В процессе блуждания мыслями по тому, куда провалилcя, нацарапался специфический монолог.
Похоже, это мой первый опыт в написании так называемой малой прозы, притом не вполне сознательный. Медитация-с)))
...А написав, вышел продышаться во двор и понял, что не совсем вернулся. Шатаюсь, как пьяный, очертания домов плывут и изменяются, асфальт под ногами норовит обернуться брусчаткой, шум воды, доносящийся из люка, звучит ну прямо как самый настоящий не то прибой, не то водопад, не то еще бог знает что...
Да, неплохо меня выкинуло)
И, похоже, я таки утвердился во мнении, что время и место - понятия не просто относительные, а, пожалуй что, и вообще условные.
Монолог
…Мне говорят – я враг самому себе. Вот уж вздор – сколько живу на свете, никогда не посещали меня негодные мысли о том, чтобы его покинуть – тайком, как воришка, с черного хода. Никогда не бросался я, очертя голову, в драки с сомнительными господами на задворках не менее сомнительных кварталов. Я, как оказывается, вообще-то не любитель драк, щекочущего нервы флирта с синьорой в саване и пустого фанфаронства, что бы ни говорили люди. Пусть эти люди болтают обо всем, что им угодно, раз сия болтовня услаждает их не хуже стакана вина со льдом в жаркий полдень. Пусть эти люди ходят по моему следу в поисках свежих тем для своих немудрящих дискуссий - что ж, им тоже надо чем-то жить, чем-то заполнять однообразие своих дней и ночей. Пусть.
Но когда подобные глупости изрекают те, кого ты, может быть, даже в какой-то мере считаешь близкими тебе по духу – это настораживает. Зачем им это нужно? Чего они боятся, чего добиваются?.. Вполне возможно, что и ничего. Так, ворчат по привычке, по извечной привычке добропорядочных граждан краем глаза поглядывать за порядком в своем имении – чтобы все безделушки стояли на своих местах, чтобы на камине не скапливалась пыль и чтобы у всех детей были вымыты шея и уши и насухо вытерты носы.
Да здравствует чинная благодать. Да…что ж, пусть здравствует и далее – мне, в общем-то, сия тема малоинтересна. Благодать не порождает ничего, кроме сдерживаемых шорохов, шепотков и прочих вкрадчиво звучащих неловкостей. Шаркающее пианиссимо, сдавленное кряхтение в кулачок, внезапным диссонансом – скрип несмазанных дверных петель и - диминуэндо – осторожно закрываемых ставен. Почти полностью. Лишь тонкий посвист ветра в рейках выдает наличие некоей щели, без сомнения, предоставляющей неплохой обзор. Тайком звучащая колыбельная для совести, благочестивый менуэт на цыпочках. Для меня подобная музыка всегда звучит лишь однажды - эта не те мелодии, которые хотелось бы повторять.
А Город наполнен этой сухо шелестящей музыкой. К сожалению, к счастью ли – но Город выдыхает ее ежеминутно, как тяжелобольной – зловонные миазмы своего недуга. То здесь, то там, вплетается она в триумфальный хорал старых храмовых камней, льстивым каноном вторит робким гобоям чуть подернутых ряской каналов, обвивает эхом шорохи и вздохи гулких сыровато-прохладных лестниц, наскоро вытертых от ежеутренних луж парадных - и неряшливых черных, с вечно раскисшими порогами и бархатными от нежно-зеленоватой плесени стенами. Как тень, неотвязно ползущая по воле солнца за любым движущимся предметом и крепко обнимающая его в неподвижности – так тайная музыка Города идет по пятам за каждым заявившим о себе звуком, срастается с ним, подобно подкладке платья, намертво пришитой излишне прилежным портным. Задорный голос бойкой торговки цветами, флейтой звучащий в чреве крытого моста, приносит с собой хрустящие ноты старушечьих бормотаний, доносящихся из пропахшей тряпьем и ладаном крошечной каморки без окон; мурлыканье старательной мандолины, вот уже четверть часа пытающейся штурмовать бастион простейшей мелодии в третьем этаже дома напротив отзывается послевкусием тихого звона медяков и приглушенного бормотания себе под нос, тягучей ферматой домашней затхлости и подкомодных тайн, бессмысленного долготерпения и едва различимых слез в подушку, приберегаемых до того часу, когда домочадцы провалятся в свои сны, свинцовые и однообразные. Как цепь за каторжником, тащится за бравым офицером перестук осколков разбитых мечтаний немолодых вдовеющих провинциалок, шершавым якорным канатом по брусчатке следует за старой девой навязчивая, как комариное тремоло, почти уже осязаемая мысль о благочестиво упущенных шансах и шелковой лентой обвивается вокруг беспечного насвистывающего юнца шепоток маменьки его кузины, приправленный гортанными вздохами старенького падре, сухого, будто прошлогодняя треска, и наивного, как глаза деревянных статуй в его дряхлой отсыревшей часовне. Даже колокола святого Марка, звонкие, хрустальной чистоты колокола тянут за собой зыбкий шлейф незатейливых мыслей звонаря, праздных и похотливых, фальшивых призвуков, тяжелых и тягучих, как прогорклая патока. Город звучит. На каждое проявление воли Всевышнего, видимое глазу, Город отвечает в своей особой манере, выявляя все, что было подколото острыми шпильками, завернуто в платочки с вензельками, заперто в неприметные шкатулки и глубоко спрятано от посторонних глаз. Глаз – но не ушей… И за эти приватные номера, за эти особенные блюда он требует плату с каждого, кто способен внимать ему и читать по губам. Медленно, неприметно, капля за каплей, тянет он жизнь из своих добровольных слушателей, заботливо кутая их в дырявые облака, промозглые вечера и туманные рассветы, поднося им отравленную влагу темных каналов, чье дно таит больше тайн, чем было хранимо человечеством от Адама, окружая ненадежными своими стенами, ослепляя пестрыми своими торжествами, обнадеживая и обманывая. Кто пригубил терпкого вина его – будет обречен возвращаться к нему снова и снова, поддавшись мороку, слушать изнанку звучащего мира и утекать меж пальцев Вечности в дурманные эбеновые воды, всегда готовые сомкнуться над очередным случайным гостем. И меня не минула чаша сия, свинцовая кровь Города уже давно течет в моих венах, и я, один из многих мореходов, очарованных песнями прибрежных сирен, в который раз возвращаюсь к этим камням. Возвращаюсь, чтобы бежать и снова вернуться, снова подняться по надтреснутым ступеням в эту нелепую, продуваемую всеми ветрами комнату с тремя запотевшими окнами и задыхающимся немецким органчиком, подняться и остаться до того мгновения, как будет обдуман и спланирован очередной побег. Подальше от Города с его звучащей тенью, с его чумным весельем и погребальной строгостью, с его убивающими миазмами, ловко припрятанными под вуалью легких ароматов моря, апельсинового цвета и дамских благовоний; подальше от Города, легко прикасающегося к пальцам и, - не успеешь оглянуться, - уже крепко держащего тебя за руки, увлекающего в водоворот своих карнавалов, в пучину своей агонии, и летишь ты, себя не помня, к темному дну, и что там есть – уже не имеет значения… Подальше от Города, от Горгоны, убивающей взглядом, от Цирцеи, лишающей божественного подобия, от Мадонны, обезоруживающей горькой своей улыбкой… Подальше от Города – и с каждым шагом все ближе к нему…
30.08 (с) Sagleri
@темы:
Накрыл тяжелый приступ пассеизма,
Монологи,
(с) моё
-
-
31.08.2009 в 03:47Был такой немецкий романтик, погибший в 26 лет от отчаянья посреди одной из мировых войн, воспевший Гамбург в той же тональности, но более суетливо, что ли. Совершенно не помню его имени. Когда-то в юности я плакала от его - эссе? стихов в прозе? Но это - лучше.
-
-
31.08.2009 в 10:21А первая часть очень напомнила Ваш сонет, "будни отравителя", как Вы его назвали.
-
-
31.08.2009 в 14:13Сам не знал, что так выйдет - писалось и писалось...
Теперь эта чудо-трава меня отпускать хочет. Лезет в голову идея о продолжении. О разных городах.
-
-
31.08.2009 в 14:43-
-
11.09.2009 в 16:58